Суворов и Потемкин - Страница 55

В ожидании ответа Суворов дает волю давно сдерживаемому раздражению на засилье иностранцев, В письме Рибасу, не известном биографам Суворова , он дает отповедь Нассау. «К 18 июня блокфорт бой выиграл. Нассау всего-то и поджег что, уже разорили да пулями изрешетили»,— пишет Суворов, прибавляя, что он трижды посылал приказы Нассау о наступлении. «Гребная эскадра, как бы там ни было, ни за что бы тогда неверных не настигла. Они бы до последнего своего судна спаслись за 3 часа до прихода Нассау, которого зашвырну я выше Ваших облаков в эфир бесконечный, ради славы флота, ради собственной его славы и духа сопернического. Но меж тем им-то невдомек, что я уже вырос, что помериться могу с Турвилем западным иль с Тюренном. Думал я, что уж получил по заслугам, теперь жду сего по справедливости и надеюсь получить вскорости, ежели Князь найдет сие нужным.

Я русский, не стану француза или немца оскорблять. Злословить можно... Ежели ничего не получу, пусть тогда Князь сделает милость — позволит мне пожить некоторое время наподобие Лаудона, а там пусть действуют за меня тряпки, вдохновляемые Минервой. А коли нет, так я ужо ославлю авантюриста до самых полюсов. Разбранили меня также в газете. Нет, лавры 18 июня— мои, а Нассау только фитиль поджег; а скажу и более — неблагодарный он! Пусть Князь гневается хоть бы и в 10 раз сильнее, все равно не могу Вам не писать. Тошно мне... Здесь у Репнина свой фагот: "племянничек, журавль с крестом, все для предбывшей Чесмы».

Его задевает тот факт, что весь успех сражения 18 июня, когда турецкому флоту были нанесены самые тяжелые потери, приписан Нассау, а его — Суворова — разбранили в газете (в какой, установить не удалось), и он остался не только без наград, но и подвергается насмешкам Репнина, который завел песню о том, будто бы Суворов хлопочет о наградах для своего племянника князя Алексея Горчакова за сражения на Лимане, сравнимые по результатам с Чесмой. Заезжие герои — «тряпки, вдохновляемые Минервой». Они, как греки под стенами Трои, медлительны и нерешительны. Даже прославленный Джонс действовал со своей парусной эскадрой крайне пассивно. Суворов не говорит об этом прямо, но в других письмах (Рибасу и самому Потемкину) Джонсу достается не меньше Нассау, который, кстати говоря, первым вынес приговор американцу: «Поль Джонс доказал нам,— писал он своей жене после боя 18 июня,— что не одно и тоже командовать одним корсаром и целой эскадрой. Однако его преувеличенная репутация затмила бы меня, если бы я не победил» .

Разумеется, не все слова Суворова следует принимать на веру. Блокфорт внес важную лепту в победу 18 июня, но ведь и Нассау пришлось выдержать противодействие Джонса и проявить решимость, чтобы успеть настигнуть турецкие корабли, деморализованные экипажи которых ждали утра, чтобы прорваться из Лимана в открытое мор В тех же письмах жене Нассау отдает должное своим соратникам: «Нет большего удовольствия, как содействовать выигрышу сражения! Но это удовольствие я буду часто иметь с русскими. Офицеры, бывшие под моей командой, солдаты и матросы — все вели себя как герои! Никого нет в мире храбрее русских»

В отрывистом тексте письма Суворова Рибасу проступают новые подробности злополучного боя 27 июля, случившегося на глазах иностранцев, заезжих «знатоков военного искусства», не способных даже понять, что он — Суворов — знает военное дело не хуже самого Тюренна или знаменитого адмирала Турвилля.

«Проклятые волонтеры, самый проклятый — Дама, словно мне равный... Коли не в нашей службе, с радостью уступлю место Нассау-иностранцу, а иначе — ни за что, хоть даже и в одном был со мною чине... Сопливец Дама, друг его (Нассау.— В.Л.), возомнил, что мне равен, подходит и кричит мне: "Сударь!" ... Берется в полный голос распоряжаться, русские слышат язык французский словно от играющего свою роль актера, а между тем я, командующий, ни на мгновение ни единого слова, кроме его приказов, услышать не могу. Я в бешенство пришел. Думали, что я в тылу, а я принужден был команды давать чрез младших чинов, и потому Фишера упустил, который дошел уже до края бездны, а как достал я его, он уже был там. Другой, повежливее Дама, привязался ко мне, представлялся будто на обеде, из виду меня не терял (говорю Вам, пусть Князь о сем думает, как хочет, я же все сие видел. В другой раз, коли так придется, выгоню их, да и наших, кнутом, ибо за исход боя я отвечаю, а ежели им угодно, так я их саблей). Есть способ от пуль укрыться. Кстати, слева от меня был один, но честный человек. Я поворачиваю круто вправо, воспитанный волонтер предо мной. Вдруг левый повод у меня хватает, моя лошадь еще на пядь — и конец. Хотел бы я, чтобы Вы о нем разузнали. Коли останусь жив, буду у Князя. Я русский, не потерплю, чтоб меня теснили эти господа... боюсь рана моя чрез месяц заживет, а за три недели скажу спасибо. Турки больше делать вылазок не станут. Другое дело, если надобно, приманим их... У меня 27 артиллерии не было. Она была в резервном корпусе. Александр Николаевич там был. С. меня фальготировал... Последние слова мои были касательно того, чтоб другой баталион позвать, а 1-й притянуть... Вы знаете, у меня всегда ординарцев мало... Мне бы их прислали, у меня бы их на раздачу приказов не хватило. Субординация! Стыдно мне говорить о сем. Разве не я громче всех кричал против неподчинения?! Хватит... да, истинная правда: я ведь не разбираюсь в пехоте, я там и недели подряд не служил во всю жизнь, которая вот-вот кончится, а до того пребуду при Князе, ежеле только сам он меня не откомандирует».

Как видим, во время боя не только Дама давал советы русскому генерал-аншефу. Какой-то другой волонтер-иностранец даже схватил лошадь Суворова за повод — и тут последовал выстрел. Без преувеличения Суворов был на волос от смерти. Весь ход боя в пересказе Суворова выглядит, как жаркая, неуправляемая стычка, что подтверждается и другими свидетельствами. С опозданием Суворов дает ответ на запрос Потемкина о причине отсутствия артиллерии.