«Нет вшивее пруссаков. Лаузер, или вшивень, назывался их плащ. В шильтгаузе и возле будки без заразы не пройдешь, а головной их вонью вам подарят обморок. Мы от гадины были чисты и первая докука ныне солдат — штиблеты: гной ногам... Карейные казармы, где ночью запираться будут, — тюрьма. Прежде [солдаты ] делили провиант с обывателями, их питомцами...
Мою тактику прусские принимают, а старую протухлую оставляют; от сего французы их били...
Я — лутче Прусского покойного великого короля; я милостью Божиею батальи не проигрывал... Милосердие покрывает строгость, при строгости надобна милость, иначе строгость — тиранство. Я строг в удержании здоровья [солдат], истинного искусства, благонравия: милая солдатская строгость, а за сим общее братство. И во мне строгость по прихотям была бы тиранством. Гражданские доблести не заменят жестокость в войсках,.. Солдаты, сколько ни веселю,— унылы и разводы скучны. Шаг мой уменьшен в три четверти, и тако на неприятеля вместо 40—30 верст...
Французы заняли лучшее от нас, мы теряем: карманьольцы бьют немцев, от скуки будут бить русских, как немцев...»
Мы выбрали отрывки из писем Суворова Хвостову, из его записок — «мыслей вслух» — за первую половину января 1797 г. Приговор полководца однозначен и не оставляет других толковавний — «не русские преображения!» Всем своим существом военного человека, всем опытом своей полувековой службы Родине он ощущает страшную угрозу, нависшую над Отечеством: «Всемогущий Боже, даруй, чтоб зло для России не открылось прежде 100 лет, но и тогда основание к сему будет вредно». Аустерлицким разгромом, пожаром Москвы заплатила Россия за гатчинские преобразования, отбросившие русское военное искусство на десятилетия назад.
Историки обходят тот факт, что воцарение Павла было совершено в результате государственного переворота. Ведь еще летом 1796 г. Екатерина составила завещание, в котором власть передавалась любимому внуку императрицы Александру. Суворов вместе с Румянцевым, Безбородко, Орловым Чесменским, Платоном Зубовым, Н. И, Салтыковым, митрополитом Санкт-Петербургским и Новгордским Гавриилом подписал завещание в качестве свидетеля. Екатерина лично беседовала с великим князем Александром Павловичем и получила от него согласие. Смерть императрицы произошла незадолго до официального объявления в церквах и присутственных местах манифеста об отстранении Павла Петровича по причине тяжелой душевной болезни от престолонаследия и замене его Александром. Есть свидетельства, что после внезапного удара, постигшего Екатерину утром 5 ноября, Безбородко огласил завещание собравшимся во дворце. Но он не проявил настойчивости и, кроме Орлова, не был поддержан Салтыковым и Гавриилом. «Сильный человек» Зубов находился в состоянии прострации. Когда Павлу доложили о присланном курьером в Гатчину Николае Зубове, он страшно перепугался, решив, что брат фаворита приехал арестовать его, и успокоился лишь тогда, когда курьер от Н.И. Салтыкова привез ему благоприятные новости. Сломя голову, Павел поскакал в Петербург. За ним спешно двинулись его гатчинские войска. Аракчеев был немедленно назначен комендантом города. Из Риги вызван Репнин. Безбородко выдал завещание Павлу и тот сжег его, не читая. Но, надо полагать, подозрительный Павел Петрович знал о расстановке сил. Он заставил Орлова нести императорские регалии во время нелепой церемонии перезахоронения останков Петра III. Срывающимся от волнения голосом он (в присутствии придворных, оплакивавших только что испустившую дух Екатерину) потребовал от Александра Павловича поклясться в том, что тот не покусится на жизнь отца. Император нанес визит Зубову и заверил его в своей дружбе. Он осыпал милостями Безбородко, пожаловал фельдмаршалами Репнина, Салтыковых, Чернышева, затем (при коронации) Каменского, Мусина-Пушкина, Эльмпта, француза Броглио. Но он «забыл» Румянцева и Суворова — самых заслуженных полководцев России, в руках которых находились значительные воинские силы. Император спешил понизить их вес и влияние в армии. Он сразу ввел новый устав — ухудшенный перевод с прусского, согласно которому фельдмаршалы были поставлены в общий генералитет. Он послал в войска «инспекторов» — своих личных представителей, которые фактически отстранили командиров от власти.
8 декабря умирает Румянцев. Умирает после удара, вызванного приездом фельдегеря из Петербурга. Суворов потрясен. «Ваше Сиятельство потеряли отца, а Отечество героя!— пишет он сыну фельдмаршала графу Николаю Петровичу.— Я ж равно Вам в нем отца теряю...». Он сознает, что остался один и что на его плечи ложится ответственность за судьбу русской военной школы.
Уже 20 декабря следует первый выпад Павла против Суворова — отмена собственного повеления о назначении его шефом Суздальского пехотного полка. Затем один за другим следуют выговоры: за посылку офицеров курьерами, за увольнение их в отпуск без разрешения императора, за аттестование их на производство в чины.
«Сколь же строго, Государь, ты меня наказал за мою 55-летнюю прослугу! Казнен я тобою стабом, властью производства, властью увольнения от службы, властью отпуска, знаменем с музыкою при приличном карауле, властью переводов. Оставил ты мне, Государь, только власть Высочайшего указа 1762 году»,— пишет Суворов 11 января. У него уже созрело решение — воспользоваться указом о вольности дворянства и проситься в отставку. Но он не может бросить дело всей своей жизни. Он знает, что на него смотрят тысячи глаз: как поведет себя в трудную для Отечества пору самый прославленный полководец И он подает рапорт об увольнении в годичный отпуск. Следует отказ, затем требование немедленно отправиться в Санкт-Петербург» Суворов подает прошение об отставке. Оно не обнаружено. Но содержание прошения известно. В приказе, отданном императором при пароле 6 февраля 1797 г., говорилось: « Фельдмаршал граф Суворов отнесся к Его Императорскому Величеству, что так как войны нет и ему делать нечего, за подобный отзыв отставляется от службы» .