Суворов и Потемкин - Страница 79

Трудно поверить, но даже легко устанавливаемая по камер-фурьерскому журналу дата приезда Суворова в северную столицу, очень долго, почти 150 лет, оставалась непреодолимой трудностью для историков. И фон Смитт, и Петрушевский, и современные авторы, словно сговорившись, утверждают, что Суворов прибыл в Петербург в январе, на худой конец, в феврале 1791 г. «Суворов приехал в Петербург и прожил там более двух месяцев без всякого дела,— пишет Петрушевский. — Он все ждал справедливой оценки своей славной в минувшем году службы и признания ея по достоинству, но ждал напрасно. Судьба повернулась к нему спиной» . И одна небольшая поправка, одно уточнение, свидетельствующее о том, что Суворов прибыл в Петербург лишь 3 марта, а награждение или, как тогда говаривали, «произвождение» за Измаил вышло 24 марта, в корне меняет дело. Не было долгих томительных месяцев ожидания, о которых так любят поминать сторонники версии о кознях «всесильного временщика» против Суворова.

Потемкин и Суворов в Петербурге. Весна 1791 г.

Итак, Суворов прибыл в северную столицу тремя днями позже Потемкина. За эти дни Потемкин не раз виделся с императрицей. Надо думать, не Суворов был предметом их бесед. Они расстались почти два года назад. Обменивались письмами не реже одного раза в две недели. Но личного свидания ничто не могло заменить. Как часто в письмах Екатерины звучит один мотив, одно желание — хоть на час видеть «друга сердечного Князя Григория Александровича», чтобы переговорить о важнейших делах.

А положение было очень серьезное. Всего шесть месяцев назад смолк гром пушек в непосредственной близости от северной столицы. Четвертый год продолжалась война на юге. Не раз казалось, что еще одно усилие — и получит долгожданный мир. 20 декабря, еще ничего не зная об Измаильском штурме, Екатерина писала Потемкину: «Мы ожидаем известий из-под Измаила, то есть истинно это важный пункт в настоящую минуту: он решит или мир, или продолжение войны».

3 января, получив донесение о взятии Измаила, поздравив главнокомандующего и войска с выдающейся поб дой, императрица прибавляет с надеждой: «Дай Боже, чтоб аши заставили турок взяться за ум и скорее заключить мир; при случае дай туркам почувствовать, как Прусский Король их обманывает, то обещая им быть медиатором, то объявить войну нам в их пользу... все сие выдумано только для того, дабы турок держать как возможно долее в войне и самому сорвать, где ни есть, лоскуток для себя».

Но уже 6 февраля Храповицкий записывает в своем дневнике:

«Из разных сообщений и дел политических заключить можно:

1) мирясь мы с турками, оставляем за собой Очаков и граница будет Днестр;

2) турки, ни на что не соглашаясь, даже и на уступление нам Тавриды, хотят продолжать войну, обще с Пруссией и Польшей;

3) король Прусский к тому готов; ждут последнего отзыва Англии, которая к тому же наклонна, и подущает уже шведа;

4) австрийцы за нас не вступятся: им обещан Белград от пруссаков, кои с согласия Англии, берут себе Данциг и Торунь. Послано письмо к Циммерману в Ганновер по почте через Берлин, дабы чрез то дать знать Прусскому королю, что турок спасти не может...»

10 февраля в день отъезда Потемкина и Суворова из Ясс Храповицкий отмечает: «По почте открывается главное к нам недоброжелательство от Англии, и на Данию полагаться не можно».

Пять дней спустя навстречу Потемкину поскакал курьер с рескриптом о приготовлениях к войне с Пруссией.

Но не только желание поговорить о насущных делах руководило Екатериной, поспешившей навестить своего тайного супруга сразу же по его приезде. Она испытывала необходимость объясниться с Потемкиным по весьма щекотливому делу. Она хотела переговорить с ним о своем «милом дитяти» Платоне Зубове. К началу 1791 г. Зубов пользовался уже настоящим влиянием на императрицу. За спиной нового любимца, которому Екатерина оказывала большое доверие, вырисовывались серьезные люди, люди деловые и опытные, решившие, что пробил час, чтобы с помощью «милого дитяти» свалить ненавистного им главу русской партии. Они знали, что делали. Они играли в большую европейскую политику. Главным врагом России в тот период была Пруссия. Успехи Потемкина, решительно порвавшего с прусской ориентацией, не отвечавшей национальным интересам России, выводили из себя берлинский двор. Поворот на Юг, союз с вечной соперницей Пруссии Австрией — всего этого не могли простить Потемкину ни Фридрих II, ни его наследник Фридрих Вильгельм, мечтавшие расширить свои владения за счет Польши. Ненависть берлинского двора к князю Таврическому подкреплялась ненавистью к нему домашних пруссофилов, группировавшихся вокруг наследника русского престола. Сам наследник в разгар тяжелейшей войны, которую довелось вести России, тайно переписывался с прусским королем — врагом своей Родины. Эта тайная дипломатия наследника, шедшая вразрез с целями русской политики, осуществлялась по разным каналам. Так, русский дипломат М. М. Алопеус, посланный в Берлин с важной миссией, имея за спиной поддержку в лице будущего императора Павла, работал больше на Пруссию, чем на Россию. Незаметную, но важную роль в этой тайной дипломатии играли масонские круги и в первую очередь московские розенкрейцеры (кружок барона Шредера и Новикова). Они поддерживали постоянную связь со своими берлинскими руководителями И-Х. Вельнером и Бишофсвердером, которые, помимо высших степеней в масонской иерархии, незадолго до Второй турецкой войны заняли министерские посты при новом прусском короле Фридрихе Вильгельме II. И Вельнер, и Бишофсвердер, оказывали решающее влияние на прусскую политику.